Статья:

Ребёнок, который привык, что его не слушают, и не считает свои высказывания чем-то ценным, — это тот ребёнок, которым была когда-то я.

Да, я помню, как это было в детстве, когда мы жили в старинном приюте для престарелых — Доме ветеранов сцены. Маминой работой был уход за стариками.
В садик я не ходила. Мама бегала на работу, закрывая меня дома, с девяти моих месяцев. Уж не знаю, как ей это удавалось; может, просила присмотреть кого-то из соседей. Прибегала проведать раз или два, убегала опять.

Я помню много длинных одиноких часов своего детства, когда в наших молчащих комнатках звучало только радио.
Иногда было страшно, иногда даже жутко от тишины и каких-то непонятных мне звуков за пределами квартиры.
Сейчас я могу говорить: травма привязанности, депривация… Могла бы пойти к психологам, но в общем-то уже и сама прочла нужные книги и сама себе все объяснила.
А тогда это было просто пустынное одиночество.

Моими собеседниками были книги. Их я полюбила рано.
В доме был культ книг, папа покупал и собирал их почти благоговейно — в советское время это ведь было непросто. Вот я и полюбила на всю жизнь слово написанное, когда так не хватало живого.

Со временем я обрела способность погружаться в книги надолго, надолго; жить в воображаемом мире, который был теплее и живее реального.
Папа с мамой гордились только, что их дочка много читает, но мало знали о том, что на самом деле происходит со мной за чтением.
А я то растворялась в жизни персонажей, как с «Островом Сальткрокой», то сама становилась одним из них, как с «Властелином колец».

После обеда, когда мама бывала дома, у неё всегда было огромное количество дел по хозяйству, она всегда бежала и ей всегда было некогда.

Но все равно с ее приходом дом для меня наполнялся светом и жизненным теплом.
Насколько это было возможно.
Общаться с мамой получалось мало.
А я помню, как сильно этого хотелось.

Сейчас я могу выразить словами то чувство, которое в детстве владело мною: ты находишься где-то на периферии жизни родителей, тогда как хочется быть в самом ее центре. От тебя отмахиваются — уйди, не мешай. К тебе не проявляют настоящего интереса, только с нетерпением ждут, когда ты уже, наконец, отстанешь. Мой папа вдобавок всегда имел привычку к обесцениванию: «Не говори ерунды», «Ты что, сама не понимаешь?», «Да не обращай ты внимания», «Что за глупые вопросы». При общении с ним часто выходило, что ты говоришь глупости, а вопросы твои настолько дурацкие, что лучше уж и не спрашивать дальше; вот только-только сейчас я научилась останавливать такие диалоги, в которых чувствую себя дурой.

А уж говорить с родителями о важном, о том, что волнует по-настоящему, вообще говорить так, чтобы оставалось чувство: тебя слышат, тобой интересуются, то что ты говоришь, имеет вес, — было не то что трудно, а в общем-то почти невозможно.

При том, что родители заботились о нас с сестрой как только могли: кормили, лечили, переживали, водили на кружки, позже оплачивали школу и репетиторов…

…мои субъективные воспоминания детства — острый голод по общению со взрослыми. Эй, я есть! Is anybody here?
Когда я подросла, мама стала брать меня с собой на работу или выпускала гулять.

Я помню, как она разговаривала на работе со своими подопечными: внимательно, тепло и ласково.
Совсем не так, как с нами.
Видимо, на этих стариков и на домашний труд уходили все ее эмоциональные силы.
Но на маминой работе или на улице у меня находились собеседники.
На лавочках сидели старики, жившие в том доме престарелых — ветераны сцены.
Я была одиноким ребёнком, а они были одинокими стариками.
Я подходила к лавочкам и разговаривала.
«Яна все время болтает с ветеранами», — рассказывала мама папе, вернувшемуся с работы.
Ну да. Они-то слушали меня, интересовались чем-то, задавали вопросы.
Это был такой суррогат общения со взрослыми за неимением истинного душевного тепла.

У меня, конечно же, были ровесники, подружки; но недостаток общения со старшими так никуда и не девался.
Когда я пошла в школу, темп жизни набрал обороты, а общение с родителями свернуло, конечно же, на школьные темы.

Способностями я выделялась среди сверстников.
И это сослужило мне в том числе плохую службу: когда хорошие оценки равно больше внимания и одобрения родителей, то тут и объяснять нечего. Синдром отличницы стал моим верным спутником на всю дальнейшую жизнь.

Что касается того, чтобы говорить в школе на уроках, то это всегда было просто страшно. Вдруг скажешь не то и получишь плохую оценку? А вдруг ляпнешь глупость и весь класс засмеётся?
Мне всегда было что сказать на уроках литературы.
Но я всегда боялась.
Так что в школе речь о том, чтобы говорить и проявлять в этом какие-то свои дарования, утверждаться в собственном мнении — не шла вообще.

Да, это я тот ребёнок, который не предполагал быть выслушанным.
Тот ребёнок, который усвоил, что в его мыслях и словах нет ничего ценного.
Тот, который поверил, что кроме глупостей ничего сказать не может.

Все это болезненно, так болезненно отзывается мне до сих пор.
Сейчас я думаю, что дело совсем не в количестве и не в тяжести работы взрослого.
Это всегда только отговорки.
Дело лишь в том, насколько взрослый эмоционально открыт и готов принять ребёнка с уважением и интересом, как полноценную личность.
А тут уже встает вопрос, каким было детство родителей.
Ясное дело, тяжелым в большинстве случаев. У моей мамы оно было ужасным, так что ясно, откуда ноги растут.
И вот если ничего с этим наследством не делать, то так и будешь зеркалить модели, которые тебе достались.
И ничегошеньки не поймёшь, почему твои дети грубят, замыкаются и откуда столько проблем с ними.
А из нашего некачественного общения с ними эти проблемы растут в том числе.

В общении в нашей семье мне приходится постоянно действовать через голову, напоминать себе все вот эти методики, все вычитанное в книгах — иначе буду зеркалить родителей.

Я никогда не предполагала, что в материнстве одной из самых трудных вещей для меня окажется именно разговаривать и проявлять искренний интерес.

Говорить нужно много, ведь дети хотят говорить много, и, главное, слушать нужно внимательно.

Я не думала, что мне будет настолько хотеться куда-то сместить с себя фокус их внимания, уйти от них в свои дела и мысли, что будет так трудно даваться то общение, которое не про «помой руки» и «что у тебя по математике».

Особенно это чувствуется со старшей дочкой. Катя так сильно напоминает мне меня: она так же любит говорить и глотает книги, как я, она так же ранима и чувствительна к любым резкостям и проявлениям недовольства, и мне приходится собирать всю силу воли, чтобы не прерывать ее красноречие, чтобы не относиться к нему грубо, нетерпеливо; чтобы не осекать, не обижать насмешками или пренебрежением.

Приходится все время отслеживать своё общение с каждым из пятерых. Прекрасно вижу, когда скатываюсь на уровень машинальных реплик. Иногда могу вернуть свою заинтересованность, иногда нет. Научилась откладывать свои дела ради пришедшего поговорить ребёнка. Со старшими это даётся легче — тут я понимаю ценность; сложнее всего с Катей, а в то же время нужнее всего именно ей.

Иногда я себя просто заставляю общаться; иногда бывают такие фиаско, когда вообще не могу никого из них слышать; иногда вовсе теряю веру в ценность своего присутствия в их жизни; но в периоды, когда удаётся настроиться на нужную волну, общение наше становится таким радостным, искристым и живым, что приносит настоящее удовлетворение.

Так я, как тот самолёт, с которым сравнивает семью Стивен Кови, постоянно сбиваюсь с курса, но, держа в голове цель, возвращаюсь на него вновь и вновь.